Застать худрука Академического Малого драматического театра Льва Додина в родном Петербурге - задача не из простых. Руководитель Театра Европы (этот статус присвоен МДТ в 1998 году) много и часто ездит по миру. Вот и книга Льва Абрамовича называется «Путешествие без конца». Впрочем, это не путевые заметки, а погружение в мир театра. О нем Додин готов говорить бесконечно. О личной жизни режиссер почти не рассказывает, но иногда все же делает исключения…

- У вас в паспорте какое место рождения указано, Лев Абрамович?

В том, что сейчас на руках, Новокузнецк. А раньше писали: Сталинск. Уже после разоблачения культа личности я не без удовольствия выводил в анкетах это слово, чтобы все помнили недавнее страшное прошлое родного государства… Сталинск - тот самый город-сад, о котором мечтал Владимир Маяковский. По крайней мере, он задумывался таковым. Его строили под металлургический комбинат и огромное количество железорудных месторождений в Кемеровской области, в открытии и освоении которых участвовал мой папа, крупный геолог. Знаете, в советское время я много путешествовал по стране, тогда ведь о загранице никто не думал - мы старательно осваивали шестую часть суши. Тем не менее, к своему стыду, я ни разу не побывал в Новокузнецке. Там в семидесятые годы оказалась моя жена, приезжала с Ленинградским театром комедии, где тогда работала. Потом Танюша делилась впечатлениями, отнюдь не радужными. Городом-садом и не пахло. Труппу кормили в столовой горкома партии, но и в ней меню было весьма скромное, прилавки продовольственных зияли пустотой… Но интересно другое. Жена нашла семью, в которой жили мои родители в эвакуации. Отыскала даже няню! Та меня помнила и написала замечательное письмо. Я ей ответил, но встретиться, увы, не довелось.

- Как родители оказались в тех местах?

Отец много лет посвятил изучению Сибири. В 2007-м вышла книга «Абрам Львович Додин. Избранные труды, воспоминания». Папино имя очень известно в геологическом мире. Это был тихой и ровной мудрости человек. Рожденный и воспитанный в маленьком еврейском местечке, он долго не знал русской грамоты, лишь в пятнадцать лет стал учить кириллицу, а в двадцать шесть уже защитил диссертацию, вскоре - докторскую. Каждый год примерно с мая по октябрь он проводил в экспедициях, или, как говорили геологи, в поле. Мама (она сохранила девичью фамилию, ее звали Циля Абрамовна Добкес) с пониманием относилась к занятию мужа, по несколько месяцев одна воспитывала моего брата Давида и сестру Розу. Но в мае 41-го неожиданно заявила, что больше не отпустит папу одного, поедет с детьми вместе с ним. И действительно, упаковала чемоданы и отправилась следом за отцом в Сибирь. Что это было - интуиция, знак свыше? Гадать бессмысленно, но факт: тем поступком мама спасла семью. Если бы осталась в блокадном Ленинграде, наверняка я не появился бы на свет, а старшие дети не выжили бы в голодающем и замерзающем городе… Мама была замечательным педиатром - она и в Сталинске отказалась уходить в декрет, работала почти до родов, считая, что священный долг каждого гражданина - оставаться на посту, всеми силами приближая час победы над врагом. Долгое время мама верила в советскую власть и провозглашаемые ею лозунги, в 1944 году, будучи беременной, вступила в партию. Папа вслух политических взглядов не выражал, но маминого идеализма не разделял, это точно. Он никогда не позволял себе грубостей, единственный раз в жизни сорвался на моих глазах в марте 53-го после смерти Сталина. Мама плакала и причитала: «Что теперь будет, как дальше жить?» Папа долго молчал, жевал губы, а потом не выдержал и бросил в сердцах: «Перестань, дура!» Я тоже умудрился высказаться на тему культа личности. Вождя народов еще не похоронили, в Колонном зале Дома союзов продолжалось прощание. Я болел, что в детстве со мной случалось частенько, и ждал визита медсестры, которая должна была сделать укол. Как и все дети, очень не любил эту процедуру, даже боялся ее, поскольку кололи толстыми иглами, получалось больно и неприятно. Я сопротивлялся до последнего, пытался вырваться. Мама взялась увещевать: «Лева, тебе не стыдно плакать из-за такого пустяка? Сталин умер!» Я закричал в ответ: «Да плевал я на твоего Сталина! Я укола не хочу». Проговорил и вдруг увидел, как побелела мама. Она смертельно испугалась, что медсестра донесет, и запричитала: «Не обращайте внимания, он не в себе, у него высокая температура…» Да, такое время было, за неосторожное слово грозил реальный лагерный срок… Постепенно и к маме пришло осознание, что произносимые с трибун слова и реальные дела очень далеки друг от друга. В семидесятые она пережила крушение прежних иллюзий, но до конца жизни оставалась необычайно деятельным, активным человеком. Помню, как решила помочь инвалиду Первой мировой войны, теснившемуся вместе с женой в крохотной комнатушке в огромной коммунальной квартире. Старик почти не двигался, не мог самостоятельно добраться до общей ванной и туалета, его жизнь превратилась в сущий ад. По тогдашним законам на улучшение жилищных условий могли рассчитывать лишь потерявшие здоровье на фронтах Великой Отечественной и, кажется, Гражданской войн. На участников Первой мировой, которую в СССР называли империалистической, подчеркивая ее антинародную сущность, льготы не распространялись. Маму это не остановило, она положила два года жизни, выбивая соседу отдельное жилье, дошла до первого секретаря райкома партии, что приравнивалось почти к подвигу. Надо было видеть лицо пожилой женщины, супруги ветерана, которая, не веря собственному счастью, плакала и рассказывала: «Сегодня мы впервые в жизни мылись в своей ванной. Я в ней все стеночки обцеловала…»

Я тоже до двадцати лет прожил в коммуналке и в известном смысле даже благодарен судьбе за тот бесценный опыт. В огромной квартире обитало с полсотни жильцов, представители всех социальных слоев Ленинграда - рабочие, инженеры, учителя, милиционеры, уголовники… Были свои Колька-водопроводчик, Ленка-спекулянтка и Витька-участковый… Вместе пили, пели, били, любили, ссорились, дрались, мирились, женились, разводились… Как-то я в очередной раз гостил у Федора Абрамова в Верколе и весь вечер рассказывал о своей коммуналке. Федор Александрович слушал-слушал, а потом хмыкнул и сказал: «Смотри-ка ты! И о городе, оказывается, можно интересно написать!» Действительно, квартира эта была сконцентрированным сгустком страстей, являя собой абсолютно точный срез общества. С некоторыми из соседей я до сих пор поддерживаю отношения, а с одним своим ровесником даже крепко дружу.

- Неужели с Колькой-водопроводчиком или Витькой-милиционером?

Увы, Витька плохо кончил, спился к сорока годам. И Кольку водку сгубила. Жена однажды пробила ему голову топором, но тогда он выжил, а в следующий раз благоверная выгнала из квартиры, и мертвецки пьяный Колька замерз в подъезде под дверью… А дружба меня связывает с Мишей Мазуром. Он филолог, знает несколько языков, давно живет во Франции. Мы встретились после долгого перерыва во время наших первых гастролей в Париже и с того момента уже не теряли друг друга из вида…

- Где вы жили в Питере?

На углу Херсонской и Бакунина. Это Смольнинский район. Обратно в Ленинград после войны нас пустили не сразу, требовали доказать, что заслуживаем эту честь. Но папа был крупным геологом, работал в ведущем научном институте… Родители вернулись в те же две комнаты, которые занимали до войны. Те стояли пустые, без мебели, тетя, пережившая блокаду, долгими зимами сожгла ее в буржуйке, пытаясь хоть как-то согреться. Ничего не сохранилось и из папиной библиотеки. Пустое пространство: голые стены и одинокий стул в центре. Первым предметом интерьера, который появился, стал сколоченный из подручных материалов, по сути, из ружейной пирамиды со следами от стойки для прикладов, книжный шкаф. Он потом еще долго стоял в квартире Давида, ни у кого не поднималась рука выбросить его, вынести на помойку… До конца жизни моя тетя Любочка сложно относилась к еде. Постоянно старалась всех накормить, а сама ела очень мало. По малолетству я не понимал причину такого поведения, оно раздражало, злило меня, лишь потом, повзрослев, осознал, каким замечательным и добрым человеком была тетя. Она почти не рассказывала о блокаде. Как и большинство людей, переживших ту годину. Даже фильмы и телепередачи не смотрела, молча вставала и выходила из комнаты. Видимо, слишком страшными были воспоминания. Эта трагическая страница истории нашего народа еще ждет настоящих исследователей. «Блокадная книга» Алеся Адамовича и Даниила Гранина, громко прозвучавшая в начале 80-х, покажется гомеопатической дозой правды, которую предстоит открыть… В какой-то момент я плотно занимался этим вопросом, работая вместе с писателем Кирносовым. Алексей ребенком пережил блокаду и написал повесть, мы пытались переделать ее в пьесу и поставить на сцене. Там была масса леденящих душу подробностей, включая подтвержденные случаи каннибализма. Впрочем, не менее жутко читалось и засекреченное меню столовой Смольного, обслуживавшей высшее партийное начальство города. Там в самые голодные дни блокады оставалось все. Вплоть до черной икры… Называлась пьеса «Что такое бомба». Я работал в Ленинградском театре юных зрителей и уговорил главного режиссера Корогодского послать пьесу в Главлит. Вскоре цензоры вызвали главрежа, но Зиновий Яковлевич сказал: «Ты эту кашу заварил, вот теперь и расхлебывай». Я был мальчишкой, никого и ничего не боялся. Цензор оказался неглупым человеком. Вытащил из письменного стола текст и принялся перелистывать, периодически поглядывая на меня. Каждая страница была перечеркнута двумя жирными красными линиями. Из угла в угол, крест-накрест! Закончив листать, мужчина сказал: «Если будете настаивать, передам пьесу в обком партии. Со всеми вытекающими последствиями персонально для вас и для театра… Советую не упорствовать и сделать вид, будто этой крамолы не существовало в природе». Я понял: спорить бесполезно, забрал пьесу и больше не возвращался к вопросу о постановке. Какое-то время по инерции продолжал собирать свидетельства очевидцев блокады, но лишь убеждался, что не смогу показать этот материал со сцены. Не позволят. Темная комната, куда и через десятилетия страшно заходить. Величие подвига защитников и жителей Ленинграда заслонило ужас перенесенного ими за девятьсот дней и вину тех, кто их на это обрек.

- Почему позже вы не вернулись к теме?

Мы же готовились к постановке в детском театре. Со взрослой аудиторией надо было бы говорить еще более жестко и откровенно, но такого материала под рукой нет. То, что в конце шестидесятых годов казалось смелым и революционным, сегодня рискует выглядеть бледно, банально и беззубо. Впрочем, дело не только в документальной основе, но и в том, чтобы соответствовать современному уровню художественных запросов…

- Перед вами стояла проблема выбора жизненного пути, Лев Абрамович?

Почему-то взрослые любят спрашивать маленьких детей, кем те хотят быть. Помню, мои ровесники отвечали на вопрос стандартно, выбирая один из трех вариантов - пожарный, шофер или милиционер. Джентльменский набор конца сороковых. Тогда ведь космонавтов еще не было… На этом фоне я резко выделялся, поскольку с детсада твердил, что буду геологом. Многие ребята и слова-то такого не слышали… Я придерживался этой версии до поры, пока не увлекся театром, а старший брат пошел в геологию, сейчас он уже членкор... Мне понравилось читать стихи, хотя первый опыт публичного выступления получился крайне неудачным. Опозорился перед родителями, приехавшими навестить меня в пионерлагерь. Я участвовал в концерте и говорил со сцены так тихо, что никто из зрителей не расслышал ни слова. Мама с папой жутко расстроились и с содроганием вспоминали злосчастный эпизод, даже когда я уже несколько лет прозанимался в Театре юношеского творчества под руководством ученика Мейерхольда Матвея Дубровина, чей столетний юбилей мы отмечали недавно. Его главный талант состоял в умении общаться с детьми. Это был великий педагог масштаба Корчака. Дубровин создавал на репетициях неповторимую атмосферу, находил ключик к каждому ребенку. С двенадцатилетними мальчишками и девчонками часами говорил о смысле жизни, а мы сидели, затаив дыхание, и боялись, что учитель замолчит. Такой ребе, окормляющий паству… Я многим обязан Матвею Григорьевичу, он помог мне состояться. Как и второй мой наставник, мастер курса в Театральном институте Борис Вульфович Зон, ученик Станиславского. Вот вы говорите: выбор… А вам, к примеру, известно, что я с первого класса сидел за одной партой с Сережей Соловьевым?

Именно! Мы вели с Сережей модный в то время парный конферанс, писали шутки, выдумывали какие-то сценки, разыгрывали их на концертах в школе. Видимо, получалось не совсем плохо, поскольку нас стали приглашать в кинотеатр «Радуга» - выступать перед сеансами. Хотя за скетчи расплачивались не деньгами, а мороженым, мы были абсолютно счастливы… Кстати, деталь, подтверждающая, что вся наша жизнь соткана из удивительных совпадений. Классе в третьем мы с Сережей показывали сценку об итальянском мальчике, который распространял газету местных социалистов Avanti!, а злобный священник хитростью заманил его и сдал в полицию. Сережа играл паренька, мне же по обыкновению досталась роль отрицательного персонажа. И вот лет семь-восемь назад, находясь в Риме, я познакомился с пожизненным сенатором Итальянской Республики Джованни Пьераччини. Сначала мы общались, что называется, по делу, а потом подружились, и как-то он пригласил меня в свой загородный дом. И вот когда мы сели ужинать, хозяин стал рассказывать эпизоды своей биографии и вдруг сообщил, что он один из создателей газеты Avanti! и даже был ее главным редактором. Я прикинул в уме: получилось, мой знакомый руководил редакцией в момент, когда я в школе играл историю, связанную с этой газетой. Разве не поразительное хитросплетение?.. Если же вернуться к рассказу о Соловьеве, классе в шестом мы с ним увлеклись кино, основали собственную студию «Детюнфильм», набрали штат. Да-да, все по-взрослому! У нас были заместители, операторы, осветители, ассистенты… А себя мы назначили одновременно худруками и директорами. Кажется невероятным, но мы пошли на прием к главному начальнику на «Ленфильме», и он нас принял - двух мальчишек в одинаковых серых пиджаках, белых рубахах и красных галстуках. К встрече мы тщательно подготовились и выложили на стол план того, что собираемся снимать, а также список необходимой аппаратуры. Директор студии то ли от удивления, то ли по широте душевной, а может, и от первого, и от второго, все нам выдал! Через день в школьный двор приехали два грузовика, груженные профессиональной техникой для съемок. Там были огромные диги, юпитеры, тележка с рельсами, коробки с пленкой, кинокамера… Мы вместе написали сценарий и начали снимать. Видимо, из нас била какая-то несокрушимая энергия, поскольку все задуманное получалось. На Синопской набережной Невы нашли заброшенные механические мастерские и организовали там съемочную площадку. Пошли в соседнее отделение милиции и попросили выставить охрану: не могли же мы каждый вечер увозить аппаратуру! Видимо, от оторопи начальник ОВД выделил двух постовых, которые караулили три ночи, пока не закончились съемки. Все полученное оборудование мы честно вернули на «Ленфильм», где нам проявили отснятый материал… Уже через много лет, когда я учился в институте, случайно встретил на улице директора нашей школы, которая сказала: «Лева, нам со студии до сих пор приходят счета на оплату проявки вашей с Соловьевым пленки…» Я только развел руками.

- Фильм-то сохранился?

У Сережи осталось несколько частей.

- Как он назывался?

Если не ошибаюсь, «Искра» действует». Соловьев резонно не упоминает эту ученическую работу в своей фильмографии. Я, как вы догадались, тоже… Да у меня и нет ее, фильмографии... В основу сюжета лег почти автобиографический случай из раннего детства, когда мы вместе с еще несколькими друзьями из нашего двора создали полуподпольную организацию, призванную бороться с хулиганами, которые преследуют и обижают малышей. Тогда ведь много всякой шпаны развелось. Интересное дело, хоть я и рос в интеллигентной семье, все же мое детство прошло под уголовным окрасом. Классе в третьем или четвертом мы заболели модой на фиксы, когда на здоровые зубы цеплялись позолоченные и серебряные коронки из конфетной фольги в подражание вернувшимся из лагерей зэкам. А классе в пятом к нам с Сережей за спину посадили двух великовозрастных балбесов. Те успели совершить какое-то преступление, получить срок за содеянное, отсидеть положенное и вернуться в школу. Тогда ведь за неуспеваемость не исключали, оставляли в том же классе еще на год, на два, на три… Конечно, восемнадцатилетние бугаи не собирались учиться, но на уроки периодически приходили. Сидели за партой и беспрерывно матерились. Нет, они не ругались, а так разговаривали, блатной и матерный сленг заменял им нормальную речь. Однажды Сережа не выдержал, обернулся и вежливо попросил выражаться чуть тише. А шел урок труда. Наш так называемый одноклассник, недолго думая, взял лежавшие перед ним на столе ножницы и ударил Соловьева в затылок, пробив голову лезвием. Счастье, что не слишком глубоко, иначе случилась бы трагедия. Но в любом случае Сереже понадобилась медицинская помощь, пришлось вызывать неотложку, которая отвезла моего товарища в больницу… Вот такая история. Про нашу организацию, пытавшуюся противостоять дворовому хулиганью, мы и хотели с Сережей снять фильм. И в Театр юношеского творчества к Матвею Григорьевичу Дубровину пошли вместе. Что любопытно, сначала думали записаться в бассейн. Тогда их в Ленинграде почти не было, буквально два-три на весь город. Но в секцию по плаванию нас не взяли, туда закончился набор. Однако мы уже разогнались, решили куда-нибудь поступить, и тут очень кстати нам на глаза попалось приглашение в ТЮТ. Прямо из бассейна мы пошли во Дворец пионеров. Был конкурс, три тура. Приняли нас обоих. С того момента я навсегда заболел театром, а Сережа со временем вернулся в кино, и мы начали заниматься разными делами, хотя продолжаем общаться до сих пор. Не так давно Соловьев снимал документальный фильм о своем детстве и позвал меня в наш старый дом на Херсонской улице. Конечно, там все перестроили, но двор сохранился. Каким же маленьким он оказался! А раньше вмещал в себя целый мир… Чтобы пересечь его из конца в конец, приходилось совершать почти кругосветное путешествие! В одном углу двора обитала банда Седого, второй контролировала шайка Лысого, я не вступал ни в ту, ни в другую, поэтому меня не любили обе… Уцелел наш балкон на третьем этаже, с него я смотрел на разбитый на месте бывшей Зимней конной площади Овсянниковский сад, где в мае 1864 года гражданской казни подвергли Чернышевского. С садом в моей жизни связано много воспоминаний. Всяких - и веселых, и грустных. Там у меня украли волейбольный мяч. Новенький, кирзовый... Это был страшный дефицит по тем временам! Папа уговаривал не брать подарок на улицу, но я должен был похвастаться перед ребятами. Едва вошел в сад, как незнакомые пацаны выбили мяч из моих рук и сбежали. Я прорыдал пять часов и почти довел маму до инфаркта… Знаете, иногда даже завидую тем, кто уехал из родных мест далеко-далеко и не может туда вернуться. Мир детства остается в их памяти неизменным. Действительность же порой безжалостно разрушает старые образы. Честно говоря, я был не рад, что послушал Сережу и пошел с ним на Херсонскую, куда давно не заглядывал. Вдруг увидел, как все истончается в нашей жизни.

- Поэтому и в Новокузнецк не едете?

Вполне вероятно… Подсознательно. Я объехал все вокруг, а туда не добрался. Думаю, встречи с прошлым для каждого проходят непросто. Как сказал поэт, «можно в те же вернуться места, но вернуться назад невозможно». Одно дело, когда растешь рядом с кем-то, не замечая постепенных изменений в нем, в себе, и совсем иная история - повидаться спустя десятилетия. Это всегда удар, потрясение.

- С Соловьевым вы всю жизнь держали друг друга в поле зрения?

Практически да. Если паузы в общении и возникали, по крайней мере были в курсе происходящего. Все-таки восемь лет просидели за одной партой, а школьная дружба, сами знаете, штука серьезная… Мы и жили по соседству. До сих пор помню номер Сережиного телефона - А-10455. Каждый день перед уроками созванивались и встречались во дворе. Хотя школа была в двух шагах, стоило лишь за угол завернуть. Вместе читали книги, придумывали какие-то инсценировки, буквально бредили кинематографом…

- Почему же у вас не сложились с ним отношения, Лев Абрамович?

После института я немного поработал на телевидении, но, вы правы, до большого кино дело так и не дошло. Несколько раз возникали смутные идеи, однако они неизменно разбивались о реальность, и я постепенно перестал об этом думать. То, что мне хотелось сделать, всегда оказывалось не ко времени. Такая вот странная закономерность. Был момент, увлекся «Палатой № 6», работал с Олегом Борисовым и Иннокентием Смоктуновским, мечтал их снять. Даже попытался написать сценарную заявку, но на меня посмотрели как на сумасшедшего, ясно дав понять, что разговор неуместен. Потом я задумал перенести на экран «Братьев и сестер» Федора Абрамова, однако и эту идею тоже зарубили на корню…

Собственно, и в театре я часто брался за гиблые проекты. Лет десять носился с идеей постановки «Уроков музыки» Петрушевской. Кому только из главных режиссеров ее не предлагал - все отказывались! Схожая история случилась с пьесой без названия Чехова. Не брали! Страшнее официального запрета была самоцензура. Страх живет в наших людях на генетическом уровне. Порой хватало полунамека, чтобы человек испугался и дал задний ход. Никто не хотел рисковать без нужды, универсальным прикрытием служил лукавый вопрос: «Ну разве это пропустят?» К сожалению, много идей умерло, по сути не родившись. Не могу сказать, будто сделал все, что хочу. Радует лишь то, что не сделал ничего, чего не хотел. Это, пожалуй, единственное, чем готов по-настоящему гордиться.

Да, к 50-летию Октябрьской революции мы с Зиновием Корогодским выпустили в ТЮЗе спектакль «После казни прошу…» о Петре Шмидте, но я работал над ним абсолютно искренне. И сегодня не отказался бы от той постановки. В ней нет ничего постыдного или конъюнктурного… Всякие ситуации случались. В 74-м ставил в Малом драматическом театре «Разбойника» Чапека. Заместитель начальника управления культуры Ленинграда разговаривал со мной, сидя на подоконнике и болтая ногами. Он сказал: «Молодой человек, мы неплохо к вам относимся и лучшее, что можем сделать, не пропустить спектакль. Ради вас же. Потом еще спасибо скажете». Тем не менее после долгих согласований «Разбойника» все-таки разрешили играть, но большого вреда советской власти спектакль не принес, поскольку зритель ходил на него плохо. Тогда этот театр посещала своеобразная публика.

- Какая?

Малый драматический был в буквальном смысле маленьким. Многое предопределял его областной статус. Театр создали в 1944 году, вскоре после снятия блокады Ленинграда. Перед труппой стояла задача: ездить по деревням и играть в клубах. По сути, гастроли нон-стоп. У нас до сих пор работает замечательная актриса Светлана Васильевна Григорьева, ей уже восемьдесят пять, и она вспоминает, как вместе с коллегами тряслась на телегах по разбитым дорогам… Потом театру дали здание на улице Рубинштейна. Поначалу приходилось делить его еще с несколькими творческими коллективами, играя два-три раза в неделю незатейливые постановки. На них ходил столь же неприхотливый зритель. Понадобилось много времени и сил, чтобы изменить имидж театра. Безусловно, в этом велика заслуга Ефима Падве, который возглавил МДТ в 1973 году. Пожалуй, мне повезло, главным режиссером я стал в 83-м, когда советская система дряхлела на глазах, теряла хватку. И хотя уже сделанных «Братьев и сестер» мы пробивали сквозь запреты почти год, никто из начальников не брал на себя ответственность сказать окончательное «нет».

- Был момент, вы вовсе остались не у дел, Лев Абрамович...

После ухода из ТЮЗа, где прослужил, а точнее сказать - прожил восемь или девять сезонов. Угодил в немилость к начальству, и меня никуда не рисковали брать. По сути, десять лет не имел постоянной работы. Ставил то там, то здесь. Два спектакля в Театре драмы и комедии на Литейном, несколько - в Малом драматическом… С 1970 года по 83-й работал в Театральном институте, оставаясь педагогом-почасовиком, получая порядка сорока двух рублей - на них и несколько дней прожить было нельзя. Чудовищное время, если задуматься! Молодым, наверное, трудно поверить, но порой хватало субъективного мнения одного человека, чтобы тебя, по сути, вычеркивали из профессии. Меня сильно невзлюбил заведующий сектором театра Ленинградского обкома партии, к слову, бывший преподаватель научного коммунизма в Театральном институте, обожавший рассказывать студентам смелые политические анекдоты о Хрущеве, Ленине и Сталине, за что его считали либералом и фрондером. А потом человек стал начальником и резко изменился. Оказалось, чиновник из числа экс-интеллигентов - худший вариант из возможных. У него была своеобразная манера, он никогда не оставался на обсуждение. Без эмоций смотрел спектакль и шел в кабинет директора, который подавал ему пальто. Молча одевался и в дверях небрежно бросал через плечо: «Конечно, это нельзя выпускать». И все. Потом спокойно уходил. Реакция начальства моментально становилась известна худсовету, дальнейшее обсуждение превращалось в пустую формальность. Да, были люди, которые находили в себе смелость возражать, отстаивая собственную позицию, но, по большому счету, это ничего не меняло.

Партийные чиновники обладали потрясающим нюхом на все чужое, инородное. Я тогда не ставил современных пьес, брался лишь за классику. Казалось бы, где имение, где вода, а где наводнение? Скажем, «Роза Бернд» Гауптмана. Вроде бы вполне безобидное для советской власти произведение без каких-либо глубинных подтекстов. Но начальство нашло, к чему придраться. Обкомовский деятель увидел на сцене загон для скота и сразу подозвал к себе главрежа театра: «Вот только не держите нас за полных дураков! Думаете, не понимаем, на что Додин намекает? Мол, в СССР нет свобод и советский народ живет в хлеву?» О чем можно было говорить после такого заявления? До сих пор не понимаю, как все укладывалось в мозгу у людей. Впрочем, на подсознательном уровне, значит, они понимали, что построили для людей скотский загон…

Не менее забавная и грустная история была, когда выпускал «Недоросля» на Литейном. После скандала с «Розой» главрежу Якову Хамармеру и директору театра Вере Толстой запрещали иметь со мной дело, но наш изначальный уговор был рассчитан на две постановки, и люди решили сдержать данное слово, что требовало немалого мужества по тем временам. Мы девять месяцев репетировали, наконец закончили. Решение быть или нет спектаклю зависело все от того же завсектором обкома. Накануне прошел слух, что его снимают с должности. Видимо, в последний рабочий день в человеке проснулась совесть, а может, элементарно было лень напрягаться, но, сначала покритиковав меня за искажение и осовременивание классика, после поистине мхатовской паузы он сказал, махнув рукой: «Впрочем… пусть идет!» И худсовет с облегчением выдохнул, поскольку морально настраивался на худшее… Такие моменты придавали жизни особо терпкий вкус и запах.

Сегодня вспоминаю об этом легко, а тогда приходилось не слишком сладко. Сами подумайте: десять лет безработицы! Постановки случались раз в год, а то и реже, деньги за них платили крошечные…

- И как выкручивались?

- Из-за чего, к слову, вы в опалу угодили?

Наверное, мои спектакли «не попадали в струю», выламывались из общего ряда. Кроме того, в последний год работы в ТЮЗе я подпольно поставил «Мать Иисуса» Володина. Замечательная пьеса! Сегодня она показалась бы недостаточно религиозной и слишком светской, а тогда воспринималась как непозволительная клерикальная пропаганда и была официально запрещена. Мы репетировали по ночам в зале на пятом этаже (теперь это Малая сцена ТЮЗа), потом точно так же под покровом темноты я устраивал закрытые просмотры, проводя зрителей за руку и уговаривая охрану театра никому не рассказывать о происходящем. Но шила в мешке не утаишь. О вольнодумстве в ТЮЗе стало известно кому положено. Это поссорило меня с главным режиссером Зиновием Корогодским. В довершение ко всему за мной закрепилась репутация молодого экстремиста…

Ушел я добровольно, написав заявление по собственному желанию, поскольку понял, что не могу более оставаться под крышей официального театра. У нас был успешный творческий союз с Зиновием Яковлевичем, когда он разрушился, дальнейшее пребывание в ТЮЗе стало бессмысленным.

- А трудовая книжка? Куда ее положили, чтобы не прослыть, как Бродский, тунеядцем?

Честно говоря, даже не вспомню. Наверное, отнес в Театральный институт. Там ни в какую не хотели брать меня в штат, хотя преподавать актерское мастерство я начал, по сути, сразу после получения диплома, на следующий год после окончания института. Так, собственно, родился курс «Нашего цирка», потом «Братьев и сестер», «Братьев Карамазовых»… Сегодняшняя основа МДТ - мои ученики разных лет. Из самого первого набора, тюзовского еще, Танюша Шестакова, жена, и не так давно покинувший нас замечательный Коля Лавров. И дальше имена любимых учеников, ставших мастерами, можно перечислять долго…

В последние десятилетия понятие ученичества уходит из сознания людей, нынче не учат, а оказывают образовательные услуги, что, согласитесь, не одно и то же. Ведь главная задача заключается не в передаче знаний, а в наследовании человеческих ценностей. Впрочем, это тема для отдельного большого разговора.

- Мысль об уходе из профессии вас посещала, Лев Абрамович?

Ни разу. Даже во времена самых жестоких обломов, когда сидел без работы. Видимо, я упрямый человек, не привык сдаваться. Было другое - тоска. Казалось, ничего не изменится до скончания веков, все так и будет тянуться. Вдруг физически ощутил, что такое безвременье, и захотел выразить его в спектаклях. Может, мое настроение чувствовалось на расстоянии, поэтому постановки так часто зарубали?

- А уехать из страны?

Парадоксально, но и об этом почти не думал, хотя никогда не осуждал выбравших путь эмиграции. Кто-то покидал Родину с надеждой, другие ехали от отчаяния, третьи бросали вызов себе и обстоятельствам. Поэтому проводы тоже бывали и радостными, и грустными, больше похожими на похороны. Иногда я даже завидовал тем, кто решился на столь отчаянный шаг, но всегда понимал, что сам никуда не уеду. Чувствовал себя рожденным на этой земле и долженствующим сделать что-то полезное именно здесь… Потом стал ездить по миру, открыл для себя множество замечательных мест, но так и не нашел ответ на вопрос, где хотел и мог бы жить, кроме России. Да, пожалуй, нигде. При всей ужасности того, что наблюдал и порой наблюдаю вокруг…

Сибирь для меня родная земля, русский Север, Поволжье... Везде чувствую себя хорошо, как дома. Нигде не смогу заниматься театром так, как здесь. Хотя есть очень много предложений из-за рубежа, не хочется. Во-первых, чужой язык, во-вторых, совершенно иное устройство театра… Первый раз в Париж я попал, кажется, в 1977 году. Это было настоящим чудом! Меня включили в группу молодых актеров и режиссеров для туристической поездки. Путевки нам продали с большой скидкой, и все равно я собирал деньги по друзьям и знакомым. До сих пор помню, кто и сколько одолжил. Я долго не верил, что выпустят из страны, поскольку перед этим мои поездки дважды зарубали. Сначала должен был лететь с ТЮЗом на гастроли в Англию. Самолет в девять утра, а накануне в одиннадцать вечера мне сообщают: остаешься дома. Ребята потом привезли в качестве сувенира табличку из забронированного для меня номера в отеле. На ней было написано Lev Dodin... Через какое-то время планировался очередной выезд, и меня снова высадили в последний момент. Словом, мысленно я смирился, поэтому к Франции готовился, но внутренне настраивался на худшее. Даже чемодан не собирал до последнего момента, чтобы не выглядеть дураком. Студентам своим в Театральном институте сказал, что еду по делам в Москву.

Делегацию отъезжающих собрали в Министерстве культуры, вручили заграничные паспорта, полтора часа инструктировали, рассказывая, какая честь нам оказана и как следует себя вести с иностранцами. Я смотрел на визу и продолжал не верить в чудо. Мы приехали в аэропорт, прошли таможню, пограничный контроль... Я все озирался по сторонам, ждал, когда же меня остановят. И тут объявили задержку рейса. В мозгу мелькнуло: «Ну вот! Что и требовалось доказать!» Я посмотрел на попутчиков и понял, что примерно у половины нашей компании было такое же настроение. Мы дружно пошли в ресторан, расположенный в зоне вылета, и крепко выпили. Как только все набрались, позвали на посадку. Лишь в момент, когда шасси самолета оторвались от взлетной полосы, я понял, что лечу во Францию! Поездка была замечательная - Париж, берега Луары, Версаль… И вот возвращаюсь в Москву. Рейс был вечерний, поэтому остался переночевать у приятеля. Звоню в Ленинград, чтобы сказать маме: я вернулся, все в порядке. Она берет трубку и начинает спрашивать: «Лева, это ты? Ты в Москве?» Я ничего не понимаю и раз за разом повторяю: «Да, мама, я прилетел, все хорошо…» Понадобилось минуты три, чтобы объяснить, казалось, очевидное. И только через несколько дней, когда я уже был в Питере, мама призналась, что не ожидала моего возвращения, она не сомневалась: я останусь во Франции, использую единственный шанс. Действительно, я не имел постоянной работы, часто сидел без денег, числился гонимым, но мне и в голову не приходило бежать на Запад…

Когда в августе 91-го случился путч, мама позвонила в театр и стала кричать в трубку: «Лева, ну почему ты не слушал моих советов? Сколько лет твержу, что отсюда надо уезжать!» Нет, для меня вопрос так не стоял. Я очень упрямый, люблю то, что люблю, хочу то, что хочу, и не согласен на другое…

Продолжение следует.

Состоявшиеся в марте гастроли Санкт-Петербургского Малого драматического театра – театра Европы в Чикаго – событие исключительное! Впервые за многие годы мы увидели не очередную антрепризу, не самодеятельные и полусамодеятельные труппы с актерами, азартом и молодостью восполняющими отсутствие профессионализма, а настоящий, серьезный, русский драматический театр. Театр, где не заигрывают со зрителем, а уважают его; театр, в котором не боятся ставить Шекспира, Чехова, Гроссмана, О’Нила без осовремениваний и дешевых приемов; театр, которому удается снять штампы и наслоения десятилетий и вернуться к живому авторскому слову; театр, актеров которого отличает максимально честное, ответственное и серьезное отношение к своей профессии. За годы эмиграции мы почти забыли, что такой театр возможен, а молодое поколение зрителей этого и не знало.

Вот уже почти три десятилетия бессменным главным режиссером театра является Лев Абрамович Додин. Две трети актеров Малого драматического – его ученики. Актеры уважают своего режиссера, доверяют ему, не боятся экспериментировать, пробовать себя в самых неожиданных ролях, а сам Лев Абрамович называет свой театр актерским и растворяется в актерах, предоставляя им возможность выразить себя.

Многое в Малом драматическом непривычно для обычного театрального коллектива. Например, распределение ролей – далеко не главное событие. Главное – работа над материалом, обсуждение характеров героев, их поведения, поступков. На это уходят месяцы, а то и годы бесед, этюдов, репетиций. В начале репетиционного процесса все пробуют себя в разных ролях, и только по мере того, как выкристаллизовывается общий замысел спектакля, происходит распределение ролей.

В Малом драматическом не ставят однодневок, спектакли театра живут годами, а то и десятилетиями. До сих пор в репертуаре МДТ спектакли “Братья и сестры” Ф.Абрамова (премьера – 1985 г.), “Звезды на утреннем небе” А.Галина (премьера – 1987 г.), “Бесы” Ф.Достоевского (премьера – 1991 г.), “Пьеса без названия” А.Чехова (премьера – 1997 г.).

Работа над спектаклем не заканчивается после премьеры и не останавливается на гастролях. Продолжаются репетиции, продолжается поиск оптимального решения, а значит, спектакль продолжает развиваться. Не стал исключением и чеховский “Дядя Ваня”. Приехав в Чикаго, актеры познакомились со сценой Шекспировского театра и провели обычную репетицию. Не прогон спектакля, а именно полноценную репетицию.

А потом было пять удивительных спектаклей. Ваш корреспондент побывал на двух из них и готов подтвердить, что видел разные спектакли. Разные не по чеховскому тексту и мизансценам, а по атмосфере и поведению персонажей. Оба раза актеры Малого драматического театра играли завораживающе, и каждый раз, как необходимый элемент настоящего Искусства, возникало ощущение Чуда.

Декорации просты: деревянные стены, окно, несколько дверей, три стога сена на втором ярусе сцены. И наши любимые, до боли знакомые, такие близкие чеховские герои. Каждый со своей биографией, со своей трагедией, со своей жизнью…

“Дядя Ваня” Льва Додина и художника Давида Боровского – спектакль удивительно живой и невероятно красивый. Это спектакль, в котором “бьется пульс современной жизни” (выражение В.И.Немировича-Данченко, сказанное им о чеховской “Чайке”), спектакль с “легким дыханием” и любовью к авторскому слову. Пьесы Чехова так поэтичны, что читаются, как хорошие стихи. Не зря Лев Толстой назвал драматурга “Пушкиным в прозе”. Неважно, что в них нет действия, – в них есть настроение! “Дядя Ваня” – разговорная пьеса, в которой ничего, кроме приезда и отъезда профессора Серебрякова и его молодой жены Елены Андреевны, не происходит. Прогулки по саду, чаепития, распивание водочки под аккомпанемент гитары – вот и все развлечения. Очень легко сделать так, чтобы зрителям стало скучно. А скука – это даже не диагноз, это – приговор спектаклю. Скучные спектакли делали самые великие режиссеры. В Московском художественном театре ходит байка о том, как Горький, заглянувший в театр на спектакль “Мещане”, ушел в антракте со словами “Какая скукотища!”. А режиссером того спектакля был не кто иной как Станиславский. Как часто в последнее время мы видели скучного Чехова, и как замечательно, ярко, живо играют Чехова в МДТ! Никакой фальши интонаций, никакой тягостной внутренней пустоты. Перед нами – обыденная человеческая жизнь, в которой главные события происходят в молчании. В эти моменты доигрывается эмоция предыдущей сцены и предвосхищается эмоциональный взрыв следующей. “Выстрел ведь не драма, а случай… драма будет после…” – объяснял Чехов. Выстрел ничего не решает. Жизненная катастрофа происходит буднично, в череде одинаковых дней, в перестукивании счетов и за подсчетами запасов еды: “2-го февраля масла постного 20 фунтов… 16-го февраля опять масла постного 20 фунтов… Гречневой крупы…”

Лев Абрамович Додин не ставил себе цель показать Россию конца XIX века. Рассказанная история могла случиться где угодно – во французской глубинке, в штате Мичиган или на ферме под Мельбурном. Войницкий, Астров, Серебряков, Соня, Елена Андреевна… – эти и другие чеховские герои вне времени, вне географических привязок, вне национальных особенностей. Разве что по русской традиции чай и водку пьют, да няня все время напоминает об остывающем самоваре. А в остальном – спектакль о жизни, где люди, выражаясь словами Антона Павловича, “обедают, только обедают, а в это время слагается их счастье и разбиваются их жизни…”.

В перерыве между спектаклями и репетициями мне посчастливилось побеседовать с актерами театра Сергеем Курышевым и Ксенией Раппопорт, а также с заместителем директора театра по работе с зарубежными партнерами Диной Додиной.

Сергей Курышев: “В идеале каждый спектакль – репетиция”

Сергей Владимирович Курышев – ведущий актер Малого драматического театра. Родился в городе Катта Курган. В 1989 году закончил Ленинградский государственный институт театра, музыки и кинематографии по классу Л.А.Додина. В том же году принят в труппу Малого драматического театра – театра Европы. Заслуженный артист России (2002 год). Играет: Кириллова – “Бесы”, Платонова – “Пьеса без названия” (премия “Золотой софит” в 1998 году), Копенкина – “Чевенгур”, Фрэнка Суини – “Молли Суини”, Глостера – “Король Лир”, Виктора Павловича Штрума – “Жизнь и судьба”, Лукашина – “Братья и сестры”, Эдмунда Тайрона –“Долгое путешествие в ночь”. В спектакле “Дядя Ваня” играет главную роль – Ивана Петровича Войницкого. За исполнение этой роли получил премию “Золотая маска” в 2004 году.

Дядя Ваня Сергея Курышева появляется в мятом пиджаке, сонный, вялый, циничный. Какой там Шопенгауэр, какой несостоявшийся Достоевский! Перед нами – давно изношенный жизнью чеховский человек. Появление в доме красивой и недоступной женщины смяло его. Двадцать пять лет служил он этому “старому сухарю”, “работал на него, как вол”, а теперь растерян, не знает, куда идти. “Пропала жизнь!”

Сергей Курышев говорит:

– Чем отличается состояние влюбленности, страсти, ненависти, тоски по лучшей жизни конца XIX века и начала XXI? Ничем! Прогресса никакого нет. Люди так же любят, так же чувствуют. Да, ходят в других костюмах, но и только. В этом смысле Чехов, как еще более далекий Шекспир, – авторы абсолютно современные.

– Как у вас возникает ощущение роли?

– По-разному. Интереснее всего, когда тебе сразу понравилась пьеса или роман. Тогда возникает творческое внутреннее предощущение роли и понимание, что ты что-то можешь сделать. Тогда и интереснее, и легче работать. Гораздо труднее, когда ты не совсем понимаешь характер персонажа. Например, в “Пьесе без названия”, когда Лев Абрамович предложил мне репетировать Платонова, я очень долго, до премьеры, не понимал своего героя. Репетиции были мучительными…

– А Войницкого вы понимаете? Принимаете?

– Мне кажется, понимаю и принимаю, и сочувствую. Роль дяди Вани я начал играть, когда мне исполнилось сорок лет. Я был младше своего героя. Но осознание того, что можно было прожить жизнь лучше, интереснее, в другом месте, в других обстоятельствах, – эти мысли могут возникнуть у человека и в двадцать шесть, и в тридцать семь лет. Платонову двадцать семь лет, Иванову тридцать пять (исполняется тридцать шесть), дяде Ване – сорок семь. И, в общем-то, мысли героев об одном и том же. О лучшей жизни и о том, что этой лучшей жизни уже не будет.

– Какова самая важная составляющая при работе над ролью?

– Cочувствие. Если ты сочувствуешь, значит, понимаешь своего героя, и его чувства как-то откликаются в тебе. Почему зритель реагирует на спектакль? Потому что он вдруг начинает узнавать себя в героях. Даже если это другая ситуация, даже если это про других людей из другой страны, но если зритель узнает себя в героях, отклик спектаклю обеспечен.

– Готовясь к роли, вы видели спектакли ваших коллег? Например, “Дядю Ваню” Товстоногова, где Войницкого играл Олег Басилашвили?

– Я видел только телевизионную версию спектакля. Профессора Серебрякова замечательно играл Лебедев, но это был совершенно другой Серебряков по отношению к Игорю Иванову. Первой Соней в БДТ была Таня Шестакова. Говорят, играла она великолепно. В телефильме ее уже нет… У нас спектакль другой по режиссерскому прочтению. Это разные спектакли, разные миры. У Луи Малля я помню очень хороший фильм “Дядя Ваня с 42-й стрит“. Он тоже совсем не такой, как наш спектакль… Все зависит от личности режиссера и компании актеров. Мы играли много лет “Вишневый сад”, где у меня была роль Пети Трофимова, а у Питера Брука я увидел удивительный спектакль, но совсем другой. Спектакли могут быть разными. Главное, чтобы они были живыми.

– Чехов не принял постановку Станиславского, Чехову не понравился Мейерхольд – первый Треплев, Чехову так не понравился Леонидов-Лопахин в “Вишневом саде”, что на сообщение о том, что забеременела одна из актрис Художественного театра, драматург воскликнул: “Жаль, что не забеременел Леонидов”…

– Чехову страшно не понравился Станиславский в роли Тригорина. Об этом есть в переписке Чехова с Книппер и другими…

– Как вы думаете, что сказал бы Антон Павлович про ваш спектакль?

– Не знаю. Мне было бы страшно. У Чехова, конечно, возникли бы вопросы. Но у Чехова были огромные претензии и к МХАТу, и тем не менее он выбрал МХАТ. Значит, чувствовал новизну и жизненность этого театра.

– Сергей Владимирович, вас можно назвать актером одного режиссера – Льва Абрамовича Додина…

– Да, я с ним всю жизнь вместе, начиная со студенческих лет. Его курс закончили шестнадцать человек, и восемь из них, в том числе я, оказались в Малом драматическом театре.

– Всю жизнь работать с одним режиссером – это замечательно, особенно если это такой великий режиссер, как Додин. Но, с другой стороны, вам никогда не хотелось “погулять на стороне”, поработать с другим мастером в другом стиле?

– У одного Додина столько стилей! “Гаудеамус”, который мы привозили в Чикаго шестнадцать лет назад, абсолютно не похож на “Дядю Ваню”, а “Клаустрофобия” не похожа ни на “Гаудеамус”, ни на “Дядю Ваню”. Если уж, как вы говорите, “на стороне”… Если бы была возможность позаниматься с Питером Бруком или с покойным Стрелером, или с Мнушкиной – это одно. А заниматься с Тютькиным не очень интересно. Я встречался с молодыми режиссерами, знаю положение дел в Петербурге и Москве. Может быть, в будущем появятся новые яркие личности, но пока, кроме Петра Наумовича Фоменко, я таких не вижу.

– Из всего многообразия ролей вы могли бы выбрать для себя наиболее значимую роль?

– Я могу назвать мою первую большую работу, давшую толчок к будущим ролям. Это Кириллов в “Бесах”. После Кириллова ко мне пришло понимание театра.

– Расскажите, пожалуйста, о репетициях Додина. Я знаю, что он пробует на одну роль нескольких актеров, и актеры пробуются на несколько ролей…

– Как правило. Мы целиком читаем роман или пьесу, и Лев Абрамович предлагает делать этюды по любой роли, в том числе женской. Например, в “Бесах” в этюдах мы с нашим замечательным артистом Петром Михайловичем Семаком репетировали нескольких персонажей. И только ближе к премьере стало ясно, кто кого играет. Семак сыграл Ставрогина, а я – Кириллова. Тогда это решение стало для меня неожиданностью, хотя сейчас я не представляю себя в другой роли. Все становится ясно во время репетиций. В идеале каждый спектакль – репетиция.

– В “Дяде Ване” меня поразил актерский ансамбль. Как вы друг друга хорошо понимаете!

– У нас большая труппа. В Америку приехала маленькая компания – девять человек. Мне очень нравится наш коллектив. Мы в жизни дружим друг с другом, относимся друг к другу с нежностью и любовью, и это естественно переносится на сцену. Раздрай в театре, о котором я знаю теоретически, потому что у нас этого нет, не дает возможности ансамблевой игры. Только хорошая атмосфера в жизни и на репетициях позволяет взаимодействовать на сцене. Пример подает старшее поколение. Татьяна Владимировна Щуко у нас играет Maman. Она играла когда-то у Льва Абрамовича в “Недоросле” Фонвизина и долгие годы была в театре на Литейном. Потрясающая актриса! Она практически не снималась в кино, работала только в театре. Ее отношение к роли, ее поведение на репетициях – пример всем нам. Саша Кошкарев, который играет Работника в “Дяде Ване”, – ее сын. Мы с ним и с Астровом – Игорем Черневичем вместе учились. Три однокурсника в одном спектакле!

– Вы сказали, что Татьяна Владимировна Щуко практически не снималась в кино. Так и у вас роман с кино не сложился. Это вы кино не замечаете, или кино не замечает вас?

– В девяностых годах не случилось, хотя были пробы и в какие-то фильмы брали. Но не совпадали сроки… Я хотел бы сняться в фильме, который бы оказался хорошим. (Смеется. ) Но это никогда не угадаешь… У меня вполне достаточно работы в театре, и работы интересной. Не каждый сезон были премьеры, но всегда мы что-то репетировали. Я всегда был занят у Льва Абрамовича. Сейчас у меня в репертуаре – девять ролей. Это серьезная нагрузка.

– Вам могут позавидовать тысячи актеров, которые годами ждут новой роли!

– Да, пожалуй. И вот сейчас мы начали обсуждать новый спектакль – “Три сестры” Чехова. Я там тоже играю.

– Распределения пока не было?

– Нет. Честно говоря, в “Трех сестрах” я бы сыграл любую роль. Тузенбах – конечно, для меня молодой человек…

– Ну почему, вы же играете молодых в “Братьях и сестрах”!

– “Братья и сестры” ребята начинали репетировать, когда сами были молодыми… Нет, там была другая история. “Братья и сестры” в 1979 году был дипломным спектаклем первого курса Додина. А премьера театральной версии, которая серьезно отличается от студенческой, состоялась в 1985 году. В том году я только поступил в институт. Я не репетировал в “Братьях…” Когда я закончил институт, несколько лет играл тень отца главного героя. Я выходил на одну минуту и делал это с удовольствием. Мне очень нравится этот спектакль. Я бы в нем даже монтировщиком работал! В 2000 году умер наш замечательный артист Николай Лавров. Он играл в “Братьях и сестрах” Председателя колхоза. Его заменил Сергей Козырев. А полтора года назад он на некоторое время ушел из театра, и Додин предложил мне играть эту роль. Так что сейчас я уже по возрасту подхожу, а может, даже несколько старше. (Смеется. ) Мне очень нравится, что меня пустили в удивительный мир Федора Абрамова. Много лет прошло, и по многим обстоятельствам, в том числе трагическим, пришлось заменять актеров, но костяк остается прежний. Петр Семак, Игорь Иванов. Наталья Акимова, Таня Шестакова…

– Вы играете совершенно непохожие роли: Тайрон в “Долгом путешествии в ночь”, Штрум в “Жизни и судьбе” , Глостер в “Короле Лире”… Как происходит у вас переход от одного материала к другому, от одной темы к другой?

– Если говорить об этих трех ролях – они очень разные, и я надеюсь, что я их по-разному играю. Хотя, как говорил Михаил Чехов, природная идея существует во всех ролях. Но это не противоречит Станиславскому. В репетиционный период погруженность в роль полная. Тяжелее, если сегодня играешь Тайрона, завтра – Глостера, послезавтра – Платонова. Вот здесь, особенно с возрастом, начинаются трудности. По возможности (а такую возможность мне дает семья), я прихожу в театр пораньше, и пока никого нет, сосредотачиваюсь и таким образом к спектаклю перестраиваюсь. Хотя это непростой процесс. Играть только “Дядю Ваню” на гастролях легче и интереснее – видишь развитие спектакля.

– Были ли у вас ситуации, когда вы были внутренне не согласны с рисунком роли, который вам предлагает Лев Абрамович?

– Конфликтов не было. Я довольно быстро понял, что лучше сначала прислушаться к режиссеру – тем более к такому, как Додин, – и попытаться понять, что он предлагает. Если меня что-то не устраивает или что-то я недопонимаю, я всегда могу подойти к режиссеру и побеседовать. В этом смысле Додин никогда не отказывает! Наоборот, он всегда с удовольствием проанализирует роль.

– У вас остается время на гастролях, чтобы походить по театрам, посмотреть работу коллег?

– Редко. В девяностые годы в наш выходной мы посмотрели генеральную репетицию Бежара, а один раз в Нью-Йорке на генеральную нас пригласил Барышников. В Израиле удалось посмотреть спектакль Брука. Дома иногда хожу в театры. Не сказать, что часто, но хожу.

– Вы упомянули Петра Наумовича Фоменко. А что происходит в театральном Питере?

– На мой взгляд, с приходом Валерия Фокина в Александринку (Пушкинский театр) театр стал возрождаться. И внешне – произведен колоссальный ремонт и переоборудование сцены, – и в творческом смысле. Театр стал гораздо более живым.

– Глядя издалека на театральный Петербург, Малый драматический мне видится неким культурным заповедником. Вы не боитесь, что это может привести к некоторой законсервированности в будущем?

– В 1980 году вышел спектакль “Дом”, через несколько лет Лев Абрамович стал главным режиссером театра. И вот за столько лет консервации не произошло. Мало того… Мы играем “Бесы” с 1991 года. Зал у нас небольшой, и когда зажигается свет, видны лица зрителей. В театр приходит молодое поколение! Спектакль, который начинается в двенадцать часов дня и с двумя перерывами заканчивается около десяти вечера, вызывает интерес молодых! Пошлость, конечно, нарастает со страшной силой, но такие очаги, как у нас, у Фоменко, существуют, и они не консервируются. Спектакли ведь живые! Попробуй с нашим режиссером похалтурить или “мертво” сыграть. (Смеется. ) “Огребет” и заставит, чтобы чувства возникли. Чтобы не омертветь, надо все время заниматься и по возможности репетировать.

– Многим приходится жертвовать ради актерства?

– Для меня, для моей жены и в какой-то степени для моего сына это стало привычным. Хотя я скучаю, особенно, когда большие гастроли. Но тем не менее, пробыв двадцать лет в театре, я уже не считаю это жертвой. Мне интересно работать, а если интересно в работе, то какая же это жертва?..

На торжественном приеме в Шекспировском театре, посвященном началу гастролей Малого драматического театра, Сергей Курышев пожелал, чтобы “впечатления зрителей от “Дяди Вани” не унеслись ветром в озеро Мичиган, а остались с ними”.

Ксения Раппопорт: “Приоритеты расставляет судьба”

Ксения Александровна Раппопорт. Родилась в Ленинграде. В 2000 году закончила Санкт-Петербургскую государственную академию театрального искусства (класс В.М. Фильштинского). В том же году принята в труппу Малого драматического театра – Театра Европы. Дебютировала в роли Нины Заречной в спектакле Л.А.Додина “Чайка” А.П.Чехова. Лауреат независимой молодежной премии “Триумф” (2004 год). Заслуженная артистка России (2009 год).

Играет: Софью – “Пьеса без названия”. В театре “На Литейном” играет: Иокасту – “Царь Эдип”, Исмену – “Антигона”, Беатриче – “Слуга двух господ”.

Снималась в фильмах: “Цветы календулы” (Россия, 1998), “Плачу вперед!” (Россия, 2001), “Незнакомка” (Италия, 2006), “Ликвидация” (Россия, 2007), “Качели” (Россия, 2008), “Юрьев день” (Россия, 2008), “Человек, который любит” (Италия, 2008), “Итальянцы” (Италия, 2009), “Двойной час” (Италия, 2009) и др. В спектакле “Дядя Ваня” А.П.Чехова играет роль Елены Андреевны. За исполнение этой роли удостоена театральной премии “Золотой софит” (Санкт-Петербург, 2003 год).

Одна из лучших сцен в “Дяде Ване” – ночная сцена объяснения Сони и Елены Андреевны. Окно настежь и душа настежь… Елена Андреевна хочет поиграть на рояле и говорит Соне спросить разрешения старого мужа: “Поди спроси. Если он ничего, то сыграю. Поди”. Соня, вернувшись, произносит одно слово: “Нельзя”. Далее у Чехова написано: “Занавес”. Сониным “Нельзя!” заканчивается второе действие пьесы. Но у Додина спектакль продолжается, и мы видим гениальный этюд Ксении Раппопорт – Елены Андреевны. Актриса великолепна в коротком, яростном, безмолвном бунте своей героини. На рояле играть нельзя?! Тогда буду играть на столе! Она берет какую-то палочку и начинает стучать по банкам, склянкам, бутылкам, по собственной голове, потом одним махом опрокидывает все лекарства. Скинула все, разрушила этот порядок жизни, присела, через секунду опомнилась, снова расставила все по ранжиру, на свои места. Бунт прошел. Теперь все будет по-прежнему… “Пропала жизнь!”

– Вы по-разному играете сцену объяснения с Соней. Ваш бунт разный! На одном спектакле вы яростно сбрасываете со стола все эти баночки с лекарствами, а на другом – лишь опрокидываете их, но оставляете на столе.

– Это зависит от ночной сцены с мужем. Если она была мучительной, непримиримой или оскорбительной, то это дает какую-то одну эмоцию. Вчера она была болезненной, мне было очень его жаль. От этой сцены остался шлейф его настоящей болезни, поэтому было трудно сделать жесткое движение.

– То есть каждый раз вы действуете совершенно импульсивно. У вас нет жесткого режиссерского канона?

– У нас, конечно, есть рисунок сцены, и я все равно эти склянки собью. Я когда-то это придумала себе. Но то, как, каким движением я это сделаю, зависит от спектакля, от предыдущей сцены… В репертуарном театре большой плюс состоит в том, что одна компания работает над разными произведениями, и все произведения влияют друг на друга. Шекспир начинает проникать в Чехова, Чехов – в Шекспира. Круг мыслей один, и многолетнее блуждание в этом кругу дает свои результаты.

– А если бы вам предложили поменяться с Еленой Калининой и сыграть Соню…

– Я бы с огромным удовольствием это сделала. Елена Калинина – замечательная актриса, и если нас поменять местами, я думаю, тоже будет интересно.

– Ксения, за десять лет вашей работы в Малом драматическом театре вы сыграли три чеховские роли: Нину Заречную, Софью и Елену Андреевну. Почему? Лев Абрамович в вас видит только чеховскую героиню?

– Нет, просто так совпало. Вообще-то, я играла еще в “Клаустрофобии”, репетировала Гонерилью в “Короле Лире”, но вот случился кинороман с Италией, и Лев Абрамович меня отпустил. Я не думаю, что он меня видит в каком-то жестко ограниченном амплуа. Что такое чеховская героиня? Это – как тургеневская девушка: нечто такое умозрительное.

– А как Лев Абрамович относится к вашим кинороманам?

– Я думаю, он не в восторге от этого, но понимает и отпускает. Я ведь ничего плохого не делаю…

– Ну вот сыграли бы Гонерилью, если бы не случился итальянский роман. Как вы расставляете для себя приоритеты?

– Это не я расставляю приоритеты – приоритеты расставляет судьба.

– Но выбор все равно за вами. Лев Абрамович вам предлагает роль в театре, а на следующий день звонит Джузеппе Торнаторе и предлагает роль в кино…

– Во-первых, это было не на следующий день. К тому моменту мы уже полтора года репетировали “Короля Лира”… Ну да, выбор был, но, знаете, есть такие предложения, от которых не отказываются. Есть актерская судьба, актерский путь, в котором происходят какие-то вещи. Если ты от них отказываешься, не принимаешь их, значит, ты сворачиваешь в какую-то другую сторону. Нужно нести ответственность за судьбу.

– Ксения, вы заканчивали ЛГИТМиК по классу Фильштинского. Как произошло ваше знакомство с Додиным?

– Мы с первого курса дружили с Малым драматическим театром. А когда Лев Абрамович стал искать Нину Заречную, он пригласил меня. Я участвовала в репетициях, а потом сыграла эту роль на сцене. Я еще училась в этот момент.

– Это была стажерская группа ?

– Я никогда не смотрю, куда меня записали на бумажке. Мне совершенно все равно, как я называюсь. Если я играю Нину, могу называться даже буфетчицей.

– А в театре на Литейном вы играете как приглашенная актриса?

– Я там играю как нагло пришедшая актриса! После окончания института нашей дружной компании однокурсников очень не хотелось расставаться. Мы хотели продолжать играть вместе. В тот момент я уже репетировала и выпускала “Чайку”, понимала, что хочу работать в Малом драматическом, но после студенчества энергии было много, и мы с однокурсниками ночами стали делать “Царя Эдипа” Софокла. У нас не было помещения, мы шатались по разным квартирам, подвалам, чердакам, пока, наконец, никому ничего не сказав, не пришли в театр на Литейном. Там можно было пройти через вахту, и никто тебя ни о чем не спросит. А помещения все стоят свободные. Мы пришли и стали там репетировать. Потом громкие крики привлекли внимание общественности. К нам заглянул директор театра и спросил: “Что вы здесь делаете?” Мы сказали: “Репетируем”. “Покажите”. Мы показали, директор дал нам художника, и мы выпустили спектакль, с которым потом объездили полмира.

– Вы его до сих пор играете?

– Да, мы играем его до сих пор, и кроме того в этом же театре этой же компанией мы сделали еще два спектакля. Мы не актеры этого театра. Мы – блудные дети. Это для меня совершенно другое актерское пространство.

– Это то пространство, куда вы уходите на время от Додина?

– Я не то что ухожу. Мне удается это совмещать. Там тоже есть моя частичка.

– Какие имена в русском театре для вас наиболее значимы?

– Петр Фоменко. У него совершенно уникальная интонация в театральном мире. Я очень люблю его и его артистов, восхищаюсь ими. Недавно появился потрясающе талантливый режиссер Сергей Женовач. Из старой гвардии – Фрейндлих, Демидова, Неелова… В моем родном театре такое количество прекрасных артистов, у которых учиться, учиться и учиться.

– Я обратил внимание: у вас молодая труппа. Стариков нет.

– Просто наши старики такие бодрые, что их и к старикам не отнесешь. (Смеется. )

– Всегда ли вы соглашаетесь со Львом Абрамовичем на репетициях?

– Когда мы делаем спектакль, мы все размышляем вместе. Конечно, все определяющие мысли – его. Может быть, я очень счастливый человек, но я как-то никогда не сталкивалась с тем, что была несогласна с тем, что делаю. Я несколько раз видела, как актер мучается на сцене. Спрашивала актеров, и они говорили: “Это режиссерское решение меня бесит, я не понимаю, зачем я это делаю”. Я в такой ситуации никогда не находилась. Бывает, мы со Львом Абрамовичем не сходимся в каких-то вещах, но в результате в работе получается такой сплав, в котором входит и то, и другое, и становится в десять раз интереснее. Работать с ним – такое удовольствие! Только расти, понимай, размышляй, добирай…

– А застольный период обязателен для вас?

– Да. Это не дежурный разбор характера. Скорее, это общий круг размышлений, круг проблем. Не бывает, что один актер играет одно, другой – другое, третий – третье. Лев Абрамович никогда не растаскивает целое на куски. Это общая боль, общая надежда, и во всем этом мы ищем свое место. Иногда на это уходят годы.

– Театр Додина – это ваш дом?

– Дом – это дом. Дом – там, где дети, родители. А театр – это все-таки театр. Театр Додина – это мой любимый режиссер и мои любимые партнеры, глубоко уважаемые мною люди, прекрасные артисты. У нас замечательный коллектив. Во всех цехах у нас работают совершенно потрясающие люди: художники, реквизиторы, костюмеры, монтировщики. Мы все чувствуем локоть друг друга.

– У вас есть любимая театральная роль?

– Я не выберу одну роль. Я их все люблю.

– А в кино ?

– Кино – это другое. В кино я практически никогда не бываю довольна результатом. Я стараюсь максимально наслаждаться съемочным процессом и максимально честно делать свою работу. Фильм выходит, и я иду дальше. Как это можно любить или не любить? Это же не то, чем я занимаюсь каждый день.

– А свои старые работы пересматриваете?

– Никогда.

– Мне кажется, в вашей фильмографии особняком стоит “Юрьев день” Кирилла Серебренникова…

– Я очень хорошо помню работу над этим фильмом. Это был совершенно неповторимый опыт и по интенсивности, и по физическим затратам, и по невыносимым условиям создания картины. Все было непросто: и сценарий непростой, и роль непростая, и Кириллу Семеновичу этот фильм дался большим трудом. Работать было тяжело, но невероятно интересно. Надеюсь, фильм был кому-то интересен.

– Как вы относитесь к сериалам?

– К сожалению, реальность такова, что в жестких условиях сериала нереально сделать что-то интересное. Или у меня нет к этому способностей. Мне нужен долгий, серьезный процесс. Есть артисты, которые все делают легко и блистают даже в сериалах, но я к ним не отношусь. Поэтому как только у меня появилась возможность не сниматься в сериалах просто для того, чтобы выжить, я это делать перестала.

– А “ Ликвидация ”?

– “Ликвидация” – это все-таки не “мыло”. Это художественный фильм, только многосерийный. Мы работали над этой картиной так, как иногда не работаем в большом кино в смысле времени, репетиций, обсуждения, подхода. Сергей Владимирович Урсуляк – просто замечательный режиссер. Он никогда не будет делать “халяву”.

– Вы как-то сказали, что когда согласились на предложение Торнаторе, знали по-итальянски только “ Si ”. Если вдруг вам предложат роль, скажем, на португальском языке, сыграете?

– С удовольствием. Мне важен материал, тема. Будоражит ли это тебя, интересно ли это, волнует ли это тебя.

– Язык не имеет значения?

– Если в картине будет уместен акцент, то нет. Потому что, как вы понимаете, выучить язык за две недели и говорить на нем, чтобы все думали, что я – португалка, невозможно. Но если это интересная роль, почему бы и нет?

– А в театре? Поработали бы на сцене на другом языке?

– С удовольствием.

– Как вы относитесь к жанру комедии, абсурда?

– Очень хорошо. В жанре абсурда я работаю давно. (Смеется. ) Мне еще в институте нравился Ионеско, и я мечтаю что-то такое сделать в этом жанре. А комедия у меня есть. Беатриче в “Слуге двух господ” на Литейном. Там я “отрываюсь” по полной программе…

Дина Додина: “Мы не делаем “проекты” – мы делаем хорошие спектакли”

Дина Додина. Родилась в Ленинграде. Закончила филологический факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Второе образование (Diploma of Cultural Management ) получила в Лондоне. Заместитель директора театра по работе с зарубежными партнерами.

– Дина Давыдовна, у вас прямо семейный бизнес: дядя ставит спектакли, племянница их продает.

– (Смеется. ) Да, у нас то же самое имение с дядей Ваней и его племянницей Соней…

– Расскажите, пожалуйста, как начиналось ваше сотрудничество с Малым драматическим?

– Честно говоря, я не собиралась связывать свою жизнь с театром. Когда я была на втором курсе в университете, Малому драматическому срочно понадобился оператор титров на больших английских гастролях. За два дня до выезда заболел человек. И Лев Абрамович вспомнил про племянницу, которая “кажется, говорит по-английски”. С этого все началось, так все это и длится, и я совершенно об этом не жалею. Малый драматический театр – удивительное место, где серьезно занимаются искусством. Я не боюсь таких высоких слов, просто потому, что Лев Абрамович нас приучает их не бояться. Другого пути к искусству, кроме как серьезность, нет.

– В чем, по-вашему, заключается феномен узнаваемости театра Додина на Западе?

– Феномен узнаваемости состоит в нашем “бренде”, в высочайшей репутации театра. Не узнавая по именам ни одного из наших актеров отдельно, на Западе знают, что Малый драматический – один из лучших театров мира. Это тот редкий случай, когда зрители забывают проверить, кто же там играет, в каких фильмах кого мы видели, и приходит смотреть на ансамбль. Это, в принципе, система Станиславского в лучшем виде, когда имя спектаклю и театру делает ансамбль. В нашем театре нет звездной системы, все преданно и сплоченно делают общее дело.

– Где тяжелее организовывать гастроли: в Европе или Америке?

– Есть определенные проблемы с финансированием, но они есть во всем мире. Есть, конечно, страх, но и он одинаков для любой страны. “Дядя Ваня” длится три часа десять минут, на русском языке, с субтитрами, в спектакле ничего не происходит. Кроме безусловного художественного качества, других “selling points” нет. Качество спектакля – то, во что продюсеры влюбляются и решают показать в разных странах.

– А потом оказывается, как в Чикаго и Нью-Йорке, что все билеты проданы за месяц до начала гастролей…

– И вот тогда продюсеры начинают “кусать локти” и говорить: “Почему же мы показываем так мало спектаклей?” В силу того, что нет своей репертуарной труппы, а потому нет и ревности, американцы обладают редкой способностью влюбляться в театры, которые к ним приезжают. Если спектакль хороший, то техники, администраторы, весь обслуживающий персонал относятся к нему, как к своему.. Вот мы в Чикаго всего неделю, а уже жалко уезжать! Мы познакомились с черным лабрадором, который приходит в Шекспировский театр вместе с американским гримером. А так как все артисты уехали на пять недель, оставили своих собак дома и очень скучают по ним, то мы все сразу полюбили этого лабрадора.

– Может быть, успех этих гастролей сподвигнет организаторов не ждать следующие шестнадцать лет, чтобы снова пригласить вас?

– Я вам отвечу с цинизмом человека, не раз бывавшего в подобных ситуациях. На зарубежных гастролях с Малым драматическим всегда происходит одна и та же история. Полные залы, все билеты проданы, все говорят: “Вы должны приехать снова, не надо ждать шестнадцать лет”, и т.д, и т.п. И обычно это ведет к перерыву в шестнадцать лет. С финансированием зарубежного театра в Америке очень тяжело. Но мы будем надеяться. За шестнадцать лет в Чикаго произошли огромные изменения к лучшему. Если мы приедем еще через шестнадцать лет, Чикаго станет еще красивее.

– Хотелось бы все-таки, чтобы следующая встреча произошла гораздо раньше. Чем наша газета может помочь вам?

– Нужны только деньги. У нас большая труппа. Мы везем те же декорации, те же костюмы, в которых мы играем дома. Мы хотим, чтобы спектакль был так же технически оснащен, как на домашней площадке, чтобы один человек не бегал и не пытался выполнить работу восьмерых, как часто бывает на гастрольных спектаклях. Нас привозить дорого и тяжело. Поэтому я могу только поаплодировать нашему давнему другу и партнеру Дэвиду Идену, который спустя шестнадцать лет привез нас в Чикаго. Видимо, чтобы собраться с силами и средствами, ему нужно было так много времени.И, конечно, наш театр бесконечно благодарен Министерству культуры России, чья финансовая поддержка сделала эти гастроли возможными.

– Но в Нью-Йорке последний раз вы были совсем недавно – в 2008 году – со спектаклем “Жизнь и судьба”. Я завидовал нью-йоркским театралам и спрашивал: “Неужели они не могут заехать в Чикаго”?

– Меня всегда веселят два вопроса: почему вы привезли тот или иной спектакль, и почему вы не заехали туда-то и туда-то? Эти вопросы мы не решаем. Это решает приглашающая сторона. “Жизнь и судьба” – удивительный, миссионерский спектакль, который Додин мечтал поставить не один десяток лет. К сожалению, в нынешней финансовой ситуации другим театральным площадкам Америки, кроме зала в Линкольн-центре в Нью-Йорке, не удалось найти средств для показа этого спектакля. В спектакле задействованы пятьдесят человек. Это очень дорогое удовольствие. Вы знаете, я много работаю с западными партнерами, и, мне кажется, если я буду в деловых вопросах становиться на их точку зрения, мы сэкономим массу времени и энергии. Мы всегда рады видеть в зале русскоговорящую публику – наших соотечественников и американских зрителей, родившихся в русскоязычных семьях в Америке, – но, в основном, в каждой стране мы играем для местных жителей. Мы стараемся донести слово Чехова, слово Гроссмана в том виде, в каком мы доносим его до русского зрителя дома. Мы не делаем “проекты” – мы делаем хорошие спектакли. Художественный компромисс тут неуместен.

Пролетела неделя, закончились гастроли Малого драматического театра – театра Европы. Мы вернулись к привычной жизни, суете, заботам. Жизнь все та же и разговоры все те же, и мысли, и слова, и поступки… Но хочется надеяться, что впечатления зрителей от великого спектакля Льва Абрамовича Додина “не унеслись ветром в озеро Мичиган, а остались с ними”. Пусть не навсегда, но хотя бы ненадолго… До нового приезда театра в Чикаго.

Выражаю благодарность Дине Додиной за помощь в организации интервью.

Фотографии к статье:

Фото 1. Санкт-Петербургский Академический Малый драматический театр – театр Европы

Фото 2. Главный режиссер театра Лев Додин

Фото 3. Сергей Курышев – Войницкий

Фото 4. Сцена из спектакля “Дядя Ваня”. Сергей Курышев – Войницкий, Елена Андреевна – Ксения Раппопорт

Фото 5. Сцена из спектакля “Дядя Ваня”. Татьяна Щуко – Maman , Сергей Курышев – Войницкий

Фото 6. Ксения Раппопорт

Фото 7. Сцена из спектакля Дядя Ваня”. “Ксения Раппопорт – Елена Андреевна

Фото 8. Дина Додина с главным режиссером МДТ Львом Додиным

Фото 9. Дина Додина в Чикагском Шекспировском театре

Театр Европы, более известный как Додинский театр, или Малый драматический театр Санкт-Петербурга переживает очередной кризис. Обошлось пока что без смерти. Ведущая актриса театра Татьяна Шестакова, жена Льва Додина в Париже в конце декабря прошлого года выбросилась из окна. Она выжила, отделавшись переломами рук и ног.

Сам режиссер уже несколько месяцев находился в депрессии, не появлялся в театральном институте на своем курсе, приостановил репетиции "Мастера и Маргариты".

У Татьяны Шестаковой, по словам сотрудников театра, в последнее время был творческий кризис, поскольку с главных ролей ее перевели на возрастные.

О Додинском театре мрачные легенды ходят давно. Наиболее сильный шок у поклонников театра был после самоубийства известного артиста Владимира Осипчука, которое последовало несколько лет назад.

Это был затяжной творческий кризис актера, возможность жить без театра, столкнувшаяся с невозможностью жить дальше в нем. Впрочем, точных причин не знает никто. Да это и неважно.

Смерть Осипчука закрепила за театром мрачную славу Дома, откуда уйти невозможно.

Для актера стать учеником Додина было равно тому, чтобы вступить в добровольное рабство, отдать за успех душу. Они все становились у Додина крупными звездами — не на час, на всю жизнь. Но за это надо было отречься от себя, сложив жизнь к ногам Мастера. Таков его творческий метод и тут ничего не поделать.

У многих в последний момент сработал инстинкт самосохранения, как у Максима Леонидова — он почувствовал, что надо бежать...

"- Максим, вы ведь в свое время закончили в Ленинграде Театральный институт. Среди ваших учителей был Лев Додин, который считается сегодня одним из лучших театральных режиссеров. У вас не возникало желания поработать в одной команде со своим знаменитым учителем?

Было такое. Когда я ушел из группы "Секрет" и не собирался еще уезжать в Израиль, у меня состоялся серьезный разговор со Львом Абрамовичем. Мы даже решили, что я, наверное, приду работать в его театр. Но потом я испугался и испугался совершенно закономерно. Потому что, учась у Льва Додина, я прекрасно понимал, что такое его театр. Это абсолютное стопроцентное в театре и больше нигде. Это нужно отдать всего себя не только театру, но и непосредственно Льву Абрамовичу. Дело в том, что это особая режиссура, особые театральные отношения. В общем, это не для меня. Я довольно свободолюбивый парень и мне тяжело так безоговорочно отдавать себя в руки пусть даже и любимого учителя."

Но многие выбирали иной путь, и Осипчук был из них.

Додинский театр выковыривает из зрителя далеко спрятанные переживания, взывает к атавизмам сознания, будит рефлексы на уровне симпатической нервной системы. Но это дается актерам ценой собственной колоссальной работы, ценой жизни в иной системе координат. Ценой отказа от дневного света — в театральном зале, как известно, нет окон, а почти все время они проводят там.

О системе координат — в мире Додинского театра — свой язык и свои персонажи. О Додине уже написано как о Мастере, создавшем театральную школу и метод. О жертвах метода пока не написано, вероятно, потому, что они — добровольные и — во имя искусства. В переводе с театрального это значит — святые.

"Додин не употребляет слово "замысел", тем более его сниженные варианты вроде пресловутой "задумки". Его заменяет странное на посторонний слух существительное сговор и производные от него глаголы сговориться, сговариваться. Эти осторожные слова означают уровень взаимопонимания, достигнутый участниками работы, в противовес единоличной, персональной идее режиссера, выходящего к остальным участникам репетиционного процесса с замыслом.

Слово "репетиция" употребляется в разговорах с администрацией, художественно-постановочной частью, на пресс-конференциях и т.п. Артистам же и участникам известно слово проба, в общем, соответствующее немецкому "die Probe" (проба, опыт, испытание, образец, репетиция). Французское "la repetition" (повторение, репетиция) в корне противоречит творческой философии Додина, это будет ясно позднее. Нет места в лексике Додина и "прогону" - одному из самых распространенных словечек театрального арго. Если в процессе постановки спектакля пьеса или какая-либо ее крупная часть играется без остановок — это называется сквозная проба. Слово проба означает также и "этюд" - репетиционное сочинение артистов. При этом часто можно услышать этюдное самочувствие, не всегда в положительном смысле, в зависимости от ситуации.

В репетиционной и учебной работе нет "перерывов" или "антрактов" - всегда паузы. Пауза — содержательный структурный момент, когда накапливаются новые мысли, представления, видения, по додинской терминологии — внутренние тексты. На памяти автора в конце репетиции или урока ни разу не прозвучало "закончили" или "на сегодня всё" и т.п. Вместо этого говорится "на этом прервемся", что, очевидно, можно не комментировать.

Почему-то Додин не любит глагол "уйти" в его буквальном значении, означающем направление движения. Он предпочитает глагол разойтись, видимо, в силу его не такой уж полной завершенности.

В творческой лаборатории Додина сфера слова едва ли не доминирует. Все его основные идеи, намерения, импульсы выражаются преимущественно через слово, всегда оригинальное и выразительное. Шестичасовой монолог — не такая уж большая редкость в биографии Додина, педагога и режиссера. Автору по крайней мере трижды довелось быть свидетелем такой формы общения со студентами и артистами. И все три раза Додину было что сказать.

При этом отношение Додина к слову по меньшей мере двойственно. Он не любит академических терминов в работе. Большинство театральных слов с его точки зрения заплесневело, а иные так субъективно толкуются, что надежнее пользоваться своими собственными. Отсутствие спецтерминологии в общепринятом виде объясняется и одной из личных фобий Додина: страхом оказаться в рабстве у слов на подсознательном уровне. Их беспросветная власть исследовалась в спектаклях "Повелитель мух", "Бесы", "Клаустрофобия", "Чевенгур", отчасти в "Гаудеамусе".

Вообще лингвистический анализ режиссерско-педагогического метода Додина мог бы дать любопытные результаты. Изменения в творческой психологии ощутимы уже на уровне словаря. Вот высказывания пятнадцатилетней давности: "...я уверен: сегодняшнего зрителя нужно надолго и основательно выбить из его привычного течения жизни... Зрителя, который заскочил в театр, надо заставить понять... Для меня сегодня идеал театра — это не тот, который легко укладывается в мое привычное течение жизни, а тот, что вырывает меня из него, ставит под сомнение, требует что-то пересмотреть".

Слав почти что пророческие. И срок исполнился. Надо что-то пересмотреть. Срочно, потому что поступок Шестаковой — острый сигнал к тому, чтобы пересмотреть.

Актеры Додину преданы самозабвенно, по-детски, впитав его пиетет к процессу рождения театра, и отождествляя режиссера с творцом театра.

"- Я сейчас вспоминаю, что перед премьерой "Чайки" в питерском Малом драматическом театре актер Петр Семак получил серьезную травму шеи. Он настоял, чтобы премьеру не откладывали, играл в гипсовом воротнике, потому что не хотел подводить свой театр, своего режиссера...

Значит, в театре у Льва Додина создана команда и сформированы определенные ценности."

Это не совсем так. Потому что сформированы не ценности, а сверхценности, и если в системе происходит второй страшный сбой — пришло время сверхценности эти менять, иначе — рухнуть всему миру. Как рушится театральное здание Театра Европы на улице Рубинштейна в Санкт-Петербурге: "Мы побывали во многих театральных школах Европы, оттуда к нам обращаются за помощью, за советами, с просьбами о всякого рода стажах и курсах, но мы не можем здесь принять коллег, потому что если я их поведу по нашей лестнице, то их хватит кондрашка. Когда-то эта лестница была не менее безобразна, ее никак не хотели чинить. Но вдруг, на наше счастье, пронесся слух, что приедет тогдашний первый секретарь обкома — кажется, на спектакль "Братья и сестры". Обрадованный директор тут же позвонил в райком партии, прислали бригаду рабочих и всю лестницу обили железом, прикрыв многовековую гниль. Первый секретарь обкома не приехал, но долгие годы лестница выглядела пусть и странно по архитектурным признакам, но, по крайней мере, пристойно. Сегодня все отодрано, и снова многовековая гниль высунулась наружу. Среди всего этого ходим, репетируем. Конечно, никого молодого я туда пустить просто не могу, мне стыдно." - Говорит Лев Додин о здании театра...

Но Додинский театр жив не лестницей, а кулисами — духом кулис, атмосферой, которую создает Додин. Говоря об успехе, он немного лукавит.

" - За рубежом, как, впрочем, и дома, публику влечет встреча с подлинным искусством, — считает Лев Додин. — Никого нельзя заманить и заставить терпеливо высидеть в зрительном зале длительное время (а ведь наш спектакль в трех частях по роману Достоевского "Бесы" длится около 10 часов!), если происходящее на сцене не созвучно с мыслями и переживаниями публики. Актеры с предельной искренностью и страстью делятся размышлениями о современных моральных и духовных проблемах, которые волнуют всех. Считаю, что именно эту искренность и злободневность как раз и ценит зритель, будь то в Париже, Лондоне, Брюсселе, Амстердаме или в Петербурге."

Зритель ценит не искренность, зритель чувствует, как на додинской сцене из артиста вытекает настоящая жизнь, как тратится на него, зрителя, кровь и плоть, и потому театр Додина — настоящий.

"- Чувства художественной растерянности избежать не удается, потому что постоянно находишься в состоянии растерянности перед тем, что хотел бы выразить. Художественная растерянность — неотъемлемое свойство человека, который хотел бы что-то сказать. Когда сказать нечего, тогда немоты нет, слов хватает. А вот когда сказать и понять хочется многое, тебя охватывает немота, которую преодолеть очень трудно. Иногда хочется не раскрывать рта. Но я думаю, это не потому, что отстаешь от ритма сегодняшней жизни. Как от нее можно отстать? Сегодняшняя жизнь бьет тебя по голове своими событиями, унижает своим отношением к культуре. Она делает тебя беззащитным от кого бы то ни было. Она взрывает небоскребы в Нью-Йорке и дома в Москве. От чего ты отстаешь? Ты теряешься от того, что не можешь рассказать историю про небоскреб? Но ты и не должен ее рассказывать. Просто в том спектакле, который ты делаешь, сказываются твои нервы, которые это пережили. Если ты делаешь спектакль своими нервами, то волей-неволей этот небоскреб рухнет и в твоем спектакле. Если ты делаешь спектакль чем-то другим, ты тем более не будешь испытывать никакой растерянности, потому что все рецепты ясны и понятны."

Додинский небоскреб рухнул. Из окна в Париже. Надо теперь, чтобы уцелел мастер. Потому что все жизни актерские в додинском театре, как ниточки, зажаты в его руке. Они без него не могут, не хотят, не умеют. Они решили так сами, и это было последним решением. Или — предпоследним, что — самое страшное.

Имя Льва Додина широко известно заядлым театралам не только в России, но и далеко за ее пределами. Выдающийся педагог, талантливый режиссер-постановщик, успешный театральный деятель - все эти титулы принадлежат одному человеку.

С чего же начинал свою карьеру Лев Абрамович Додин? Чем режиссер известен широкой аудитории? Как сложилась его личная жизнь? Об этом и многом другом будем говорить в представленном материале.

Ранние годы

Лев Додин появился на свет 14 мая 1944 года в городе Новокузнецке (ранее Сталинск). В этом месте семья будущего режиссера оказалась в ходе операции по эвакуации населения Ленинграда в период Второй Мировой войны. Затем, в 1945 году, супружеская чета Додиных вернулась вместе с детьми в родной город.

Маленький Лев с раннего детства состоял в актерской труппе Ленинградского театра юношеского творчества. Здесь мальчик постигал сценическое мастерство под покровительством талантливого педагога, постановщика и просто авторитетной личности в театральных кругах - Матвея Григорьевича Дубровина. Положительное влияние учителя позволило парню раскрыть в себе творческие таланты, а также склонило к решению связать свою жизнь с театральной деятельностью.

По окончании школы Лев Додин подал документы на поступление в Государственный институт театра Санкт-Петербурга, куда был успешно зачислен. Примечательно, что обучение в вузе парень завершил на год позже однокурсников. Поскольку решил остаться в институте, чтобы набраться опыта, постигая режиссерское мастерство в творческой мастерской «Зона», что функционировала при учреждении.

Режиссерский дебют

Когда дебютировал в качестве театрального режиссера Лев Додин? Спектакли начинающего постановщика стартовали в 1966 году. Дебютной пьесой, созданной Додиным, стала работа под названием «Первая любовь», по мотивам произведения И. Тургенева. В последующем постановщик стал одним из ведущих режиссеров Театра юного зрителя в Ленинграде. Здесь особым успехом пользовалась его пьеса «Свои люди - сочтемся» по А. Островскому.

Малый драматический театр в жизни режиссера

В 1975 году Лев Додин был утвержден на должность главного постановщика Малого драматического театра. Первой успешной работой режиссера на новом поприще стала пьеса «Разбойник», по К. Чапеку. Позже оживленный интерес у театральной аудитории вызывали постановки «Живи и помни», а также «Татуированная роза».

Театр Льва Додина получил бурное развитие после запуска пьесы «Дом» по культовому роману Ф. Абрамова. С этого времени и по сегодняшний день режиссер остается неизменным руководителем Малого драматического театра. Основную часть репертуара учреждения стали занимать произведения классиков отечественной драматургии. Особое внимание Додин уделял постановкам по мотивам творений А. Чехова. Это, прежде всего, пьесы «Дядя Ваня», «Вишневый сад», «Чайка».

Работа преподавателем

В 1969 году Лев Додин решил заняться преподавательской деятельностью. В это время известный режиссер получил должность в Академии театрального искусства. Театральный постановщик возглавил кафедру режиссуры. Здесь стали на практике применяться его новаторские методы обучения молодых артистов и режиссеров. Во многом благодаря успешной работе Додина, из академии вышло немало успешных личностей в сфере сценической деятельности.

Секрет успеха Льва Додина

Как отмечают артисты, которые сотрудничали с известным режиссером, он обладает уникальной притягательной энергией, уделяет особое внимание слову. Постановщик знает, что сказать публике и собственным актерам. Поэтому диалоги в его пьесах наполнены глубочайшим смыслом.

Лев Додин всегда старался создать за кулисами доброжелательную атмосферу, сплотить коллектив таким образом, чтобы все, кто причастен к работе над пьесой, превратились в настоящую семью. Именно на таких принципах строится его работа в театре.

За плечами Додина немало творческих экспериментов. Новаторские идеи постановщика далеко не всегда приходились по душе широкой аудитории. Однако это никогда не останавливало режиссера в поиске оригинальных решений для развития отечественного творчества.

Знаменитые постановки режиссера

На сегодняшний день Лев Додин является автором порядка шести десятков драматических и оперных пьес, которые пользовались успехом не только на отечественных просторах, но и вызывали неподдельный интерес зрительской аудитории на крупнейших мировых сценах. Среди наиболее успешных работ режиссера следует отметить следующие постановки:

• «Наш цирк» (1968).
• «Сказки Чуковского» (1970).
• «Разбойник» (1974).
• «Дом» (1980).
• «Братья и сестры» (1985).
• «Повелитель мух» (1986).
• «Гаудеамус» (1990).
• «Бесы» (1991).
• «Вишневый сад» (1994).
• «Пьеса без названия» (1997).
• «Чайка» (2001).
• «Дядя Ваня» (2003).
• «Король Лир» (2006).
• «Варшавская мелодия» (2007).
• «Бесплодные усилия любви» (2008).
• «Три сестры» (2010).
• «Враг народа» (2014).

Награды и достижения

Постановки под руководством Льва Додина ставились на крупнейших сценах мира. Пьесы режиссера увидели зрители в Соединенных Штатах, Франции, Великобритании, Германии, Италии, Японии, Израиле, Греции, прочих развитых странах.

Спектакль знаменитого постановщика под названием «Гаудеамус» удостоился престижнейшей награды UBU на фестивале театрального творчества в Италии, а также почетной грамоты Лоуренса Оливье во время показов в Британии. Кроме того, пьеса заслужила премию в категории «Лучший иностранный спектакль» во Франции.

В настоящее время Лев Додин имеет звание почетного доктора Санкт-Петербургского Гуманитарного университета профсоюзов. Прославленный режиссер является членом Российской академии художеств. Театр Европы Льва Додина, который стал успешным проектом постановщика на западе, позволил ему заслужить славу одного из самых известных отечественных театральных деятелей.

Среди прочих титулов режиссера, стоит отметить следующие звания:

• Заслуженный деятель искусств Советского Союза.
• Народный артист РФ.
• Обладатель ордена «За заслуги перед Отечеством» III степени.
• Обладатель Европейской театральной премии.
• Президент Союза театров Европы.

Личная жизнь

Режиссер Додин предпочитает воздерживаться от общения с журналистами, поменьше выносить на обсуждение широкой аудитории личные проблемы. О жизни театрального постановщика вне сцены известно лишь то, что Лев Абрамович в свое время состоял в браке с актрисой Натальей Теняковой. После нескольких лет совместной жизни пара рассталась. В настоящее время Лев Додин женат на актрисе кино и театра, обладательнице звания народная артистка Российской Федерации Татьяне Шестаковой.

В заключение

Театр Льва Додина (Санкт-Петербург) процветает по сегодняшний день. Пьесы, поставленные успешным режиссером, пользуются интересом широчайшей аудитории на протяжении многочисленных лет. Темы, которые затрагивал Додин в своих постановках, по-прежнему не теряют своей актуальности.

В настоящее время Лев Абрамович продолжает заниматься преподавательской деятельностью. Режиссер регулярно организовывает всевозможные мастер-классы в известных театральных учреждениях Европы и Соединенных Штатов. Прославленный постановщик является неизменным членом жюри таких престижных театральных конкурсов, как «Золотой софит» и «Северная Пальмира».

Художественный руководитель Малого драматического театра, один из самых известных и почитаемых в мире российских театральных режиссеров. В 1966 году окончил режиссерский факультет ЛГИТМиКа, работал в Ленинградском ТЮЗе, Театре на Литейном, ставил на малой сцене БДТ. С 1975 года работает в МДТ, с 1983 года становится его художественным руководителем. Мировая известность к Додину пришла после эпичной постановки «Братья и сестры» (по трилогии Федора Абрамова «Пряслины»), работа над которой длилась десять лет. Режиссер работал и работает со многими ведущими сценами мира. Во МХАТе он ставил «Господ Головлевых» по роману Салтыкова-Щедрина с Иннокентием Смоктуновским (1984); оперу Штрауса «Электра» для Зальцбургского фестиваля; «Пиковую даму» Чайковского в Нидерландской опере. Каждая новая работа Додина в МДТ - будь то «Коварство и любовь», «Вишневый сад» или «Гамлет» - становится одним из главных событий сезона в Петербурге. Спектакли Льва Додина регулярно номинируются на «Золотую маску» и практически всегда становятся лауреатами.

Делаем всё дома